МАНИФЕСТ 14 апреля 1998 года

Мысль, которая побудила меня написать на листке слова «Манифест 14 апреля 1998 года», к несчастью, покинула меня, отправившись, видимо, на поиски слов более простых и красивых, нежели эти чихающие калеки, которыми я, автор, пользуюсь более из сострадания, чем по необходимости — уж больно трогательно cлабенькие они, шаркают при ходьбе, нервничают, болеют, а если они — рыбы, то — сомы — лежат на дне, пережевывают горестный ил воспоминаний о своей некогда востребованности где-то.., кем-то.., а если красноперки, — то брюхами вверх редко плавают, мертвые, у поверхности озера, которое, в свою очередь, представляет собой мое сознание, которое представляет собой довольно тусклое зрелище в свете последних свершений его обладателя, душа которого, как черный непромокаемый куб внутри вышеупомянутого озера, тиха и недвижна, как вышеупомянутые красноперки, нежные белые брюхи которых пребольно щекочут нерадостные отблески чужих сомнительных салютов да ветви прибрежных ив, нужных более для поэтической завершенности образа выше- и еще выше упомянутого черного озера, нежели для ввода очередного ключевого понятия, рассматриваемого автором в данном предложении. Нарисую-ка я рыбку. Вдруг легче станет? (здесь в оригинале следует примитивное изображение рыбы) Нарисовал. Только глаз у нее глупый, а рот — веселый. Что хотел написать? Забыл. Я писатель без этики и психологии, с одним упрямством (когда начинал писать это предложение, знал, чем оно должно закончиться, но по ходу дела забыл). Уместной видится в этом контексте фраза уважаемого А. Арто о «непеодолимом бессилии сосредоточиться на вещи» (Записано по книге. Моя память сохранила это как «патологическую невозможность сосредоточиться на предмете») На столе лежит зажигалка. Зажигалка зажигалка зажигалка зажигалка. Мне больше совершенно совершенно нечего написать. Это не я пишу. Это мой герой пишет. А мне-то — даже и «зажигалка» нельзя написать: для меня это звук, ничего не обозначающий и, извините, не зажигающий. Я могу написать «распад». Я это уже написал — все, начиная с зажигалки, героя, Арто, рыбки и кончая излияниями об озере — я, Распад с Большой Буквы, но это уже не я, а не герой, мнимое «я» которого… (Опять запутался. Попробую писать короткими предложениями) Как. Только. Я. Пишу. На. Бумаге. Слово. «Я»., «Я». Перестает. Быть. Человеком. Мной., А. Становится. Членом. Предложения. Словом. И. Живет. Уже. По. Законам. Литературы., А. Не. Жизни. В. Отличии. От. Меня. Человека. Простая, очевидная с детства вещь. Яместоимение никогда не равно Ячеловек. Литературно-мемуарное творчество невозможно. И мальчики, упорно и принципиально затаскивающие «жизнь» в «искусство» — обреченные, отвратительные дилетанты. Т.е. автобиографический роман невозможен, т.е. только он и возможен, а невозможна — автобиография, а «исповедальная лирика» просто невыносима. Невозможна и биография, география, история, физика. Вот так поистине космическая духовная изоляция автора провоцирует его с пафосом выкрикивать в пустоту вполне банальные вещи: манифест этот, умоляю, поймите не столько как аргументированный теоретический выпад, а скорее как наивное, немного отчаянное «Ау!» заблудившегося — вот я уже писатель даже и без эстетики. Даже без синтаксической грамотности: к примеру, непонятно, что чего щекочет: брюхи — отблески и ивы, или наоборот? Бедная моя голова, а вот писателем без письменности не лучше ли? «Честнее», — сказали противные мальчики и были по-своему правы. Вот еще одно обоюдострадательное, как моя жизнь с женой Валентиной предложение, которое веселит меня последнюю четверть часа: «Юдифь обжигает рубль»

14 апреля 1998 года