МИ-БЕМОЛЬ

Этот рассказ написан мной 17 января 1997 года в качестве тренировки, поэтому не очень хорош. Главный герой его, П., — главный герой моего гораздо лучшего рассказа под названием «Наташа Гончар», написанного в 1989 году и не сохранившегося. В «Наташе Гончар» П. Гибнет, а здесь — смотрите-ка, жив!

— Нужно начинать обязательно с этой ноты, — П. дернул на гитаре струну совсем не музыкально, но поправился, и когда все отсмеялись, дернул более музыкально. Люба нашла ноту на рояле.
— Ми-бемоль, — сказала Люба.
— Угу, — сказал Антон.
У Антона сегодня не ладилось. Он пришел на репетицию и еще даже в глаза никому не посмотрел, а стало ясно, что ему сегодня лучше не браться, и всем это было ясно, но Антон настроил гитару и с готовностью вскинул глаза, хотя ему тоже было ясно, что из-за него сегодня все будут вечно останавливаться и переигрывать даже простые места, и П. будет раздражаться и нервничать, а Любе то что, она будет послушно брать все эти ми-бемоли, которые скажет ей П., но все равно, время уйдет впустую, нужно его потерять. Антон ерзал на стуле и никак не мог поудобней устроиться. Сотни маленьких мыслей, как комарики, кружились в голове Антона, не давали сосредоточиться, и, может быть, поднималась температура.
— Сначала, — безнадежно сказал П.; они сыграли несколько тактов сплошных ошибок, и Люба, не выдержав, взяла на рояле аккорд всей ладонью, чтобы прекратить безобразие.
Люба, почему ты пришла на репетицию? Меня привез автобус. Мои ноги сами пришли. Настало установленное полшестого. Шофер объявил нужную остановку, ну да я и сама узнала пейзаж. Нужно подняться на четвертый этаж, чтобы попасть в эту светлую комнату с большим окном, где ободранный рояль черный рояль на фоне этого окна, на рояль мы потом поставим электрочайник и чашечки и будем смеяться над ужимками П. И запах, как кто-то сказал, музыкальных инструментов, который ни на что не похож, который уже даже не напоминает ничего, а напоминает, что когда-то напоминал о впадении в забытье. И в этой светлой комнате я поведу несколько часов приятно и с пользой, без воспоминаний ни о чем, которые меня в последнее время мучат. Я буду подчиняться воле П., он придумает, чем занять мое время. Я приехала на эту репетицию, потому что это хорошо, потому что в тот момент, когда я взяла ми-бемоль, я уже не думала о маленькой книге, которую мне нужно написать, и это хорошо, потому что пока она не написана, тяжело, и эту тяжесть занимают почти всё время воспоминания ни о чем, которые тоже — тяжесть, а ми-бемоль, который придумал П., — не тяжесть, хотя для П. — тяжесть, наверное, эти репетиции, но со светлым предчувствием того, что это когда-нибудь кончится, и его маленькая книга будет
написана, и П. станет хорошо.
(П. действительно становилось легче, когда его музыка брала над ним вверх, наступало забытье, и плечи его, внешне сгорбившись, на самом деле широко расправлялись, и в удачных местах он становился по-настоящему большим, а неудачные хватало азарта не замечать.)
— Ой, что получилось, — П. остановился и повторил несколько случайно получившихся нот.
— Что? — спросила Люба. Антон устало опустил голову, заглушив струны.
— Давайте попробуем, — сказал П., — с припева.
Огромная неуклюжая курица их музыки покачнулась и взмахнула крыльями, чтобы не упасть, но и не лететь. Антон, всё хуже отдавал себе отчет в происходящем.
А что же Дима? Дима сидит на подоконнике всё это время и следит пустыми глазами за репетицией, то есть за тем, что их репетиция на самом деле; курицу их музыки видит именно он, но не обращает внимания особенно, потому что мысли его заняты другими мыслями, о том, что есть вот его маленькая книга, которую он пишет медленно, но успешно, а сейчас он отдыхает, смотрит, так сказать, на работу другого и не без удовольствия наблюдает чужие ошибки, иногда болтая ногами и вставляя смешные реплики. Иногда Дима подвывает их музыке, когда ему становится скучно и хочется обратить на себя внимание. Положение его хорошо — он ничей и всеобщий друг, это не обязывает ни с кем вести проникновенные беседы и никого провожать,. Он в превосходстве, он ничего не теряет, кроме , разве что, времени, которое пригодилось бы ему для его маленькой книги. Он, кстати, действительно, буквально, пишет, т.е. водит в тетради ручкой. Сейчас он уверен, что сморит на происходящее свысока, что он наблюдатель, и не думает ни о чем, и это действительно очень похоже на Любины воспоминания ни о чем.
— Антон, ну вот же! — закричал П. — Подожди, может тебе отдельно это место порепетировать?
Антон, нетерпеливо: — Да, ошибся, нет, не надо, давай с ми.
— Ребята, давайте с начала, с ми-бемоля, — сказала Люба.
П. очень умиляло и до сих пор казалось чудом, что его музыка, плод его фантазии и его странных, интимных процессов, становится предметом занятий нескольких человек, которые в результате впадают в его, П., забытье.
Люба, тебе хорошо в забытьи? Да, забытье П., меня устраивает, оно похоже на мое, Любино забытье, почти как если бы я взяла себя в руки и писала свою маленькую книгу наперекор воспоминаниям ни о чем.
Антону хуже всех приходилось сегодня, забытье не давалось его расслабленному вниманию, он старался вовремя ставить пальцы на нужные лады и думал не ошибиться, но в самый неожиданный момент нить их музыки ускользала от Антона, он опять ошибался, начинал психовать, а во время очередного замечания П. даже поймал себя на воспоминаниях ни о чем.
— Антон, тебе вообще, тю-тю, надо домой идти, — перебил Дима.
Антон — самый красивый из них грустный мальчик в пальто и с французской прической, и глаза эти серые, чуть покрасневшие сегодня, скорее всего от усталости.
— Ладно тебе.
— Ну, Антон, вистуй, давай, нужно агрессивнее, ты вареный, селедка какой-то..
— Сельдерей, — сказал Дима.
— Протоирей
— Портоирей, — сказал П.
— Кот-Котофей, — сказала Люба и широко открыла пустые глаза.
— Понял, — сказал Антон. — Ну давайте, я что-то сегодня правда, сегодня что-то того не того…
Они снова начали сначала. Самое страшное, что Антон совершенно н понимал этого ми-бемоля, которого на прошлой репетиции, когда он еще что-то понимал, не было, и всё казалось Антону удачным и гармоничным, а с ми-бемолем казалось незнакомым, осунувшимся и злым, впадать в это забытье не хотелось, не получалось, а получались воспоминания ни о чем, не очень привычные для Антона и всегда вызывавшие в нем боязливое головокружение. Поэтому Антон сегодня и нервничает. А привык Антон к деловой активности, это забытье казалось ему здоровым, здоровее музыки (а музыка П., которую они пытаются играть, вообще-то, не слишком здорова, Антону она нравиться, потому что вначале напоминала музыку, которую он любил слушать в детстве, а теперь, когда Антон к ней привык, напоминает, что когда-то напоминала), а еще репетиция каким-то образом тоже ведь относилась к деловой активности, все орг. вопросы добровольно-автоматически решались Антоном, потому что в этом он находил определенное забытье. Дело в том, что Антон никогда не напишет свою маленькую книгу. Вот как.
— Ну? — сказал П. — Давайте перекурим, что-то совсем никуда.
Люба взяла сигарету и побежала курить в коридор, а П. пошел за ней, не понимая, что ей уже хочется побыть одной. Дима и Антон не курят, они оставались в комнате и говорили о чем-то постороннем, у них было нечто, связанное с деловой активностью Антона и к рассказу не относящееся.
А П. действительно придумал этот ми-бемоль, чтобы музыка стала злее, чтобы выплеснуть в этой музыке даже немножечко своей личной горечи и обиды, чего П. обычно себе не позволял, потому что считал неприличным нести в музыку себя. «Когда ты играешь, мир должен от тебя отдыхать.» А вот и не думал П. так на самом деле, хотя в чужом творчестве, и правда, не терпел излияний души, а насчет «…отдыхать» — эту фразу как-то подцепил П. у некоего уважаемого им авторитета, и с тех пор стоял на ней, хлипко покачиваясь на волнах своего самолюбия, неразделенности и, пока что, несостоятельности. А вчера, когда ему в ответ на заслуженную резкость родственник заметил, что нужно держать себя в руках, быть сильным и всегда улыбаться, П. понял, что так всегда счастливые говорят несчастливым, чтобы те не портили им счастье, чтобы не щемило, что а кто-то не улыбается, бьет в отчаянии в подъезде стекло. И П. захотелось пошло разбить стекло и закричать, (хотя ему не было так уж плохо), и он придумал, что пусть будет этот ми-бемоль, вот так, вот так мне было ослепительно грустно, когда я сочинял эту злосчастную музыку. Хотя П. не несчастлив. Он не счастлив, и это П. хорошо понимает, и от этого не счастья его как бы нету, от этого не счастья происходит его, П., не состоятельность и ненаписанность (пока) его маленькой книги и ненавистные, отвратительно бесплодные воспоминания ни о чем.
Люба любит П., а он ее нет, это когда тебе могут сделать больно, а ты — нет, не можешь, это злит Любу, но она терпеливая, скрытная, и никогда об этом не скажет. П. любит свою далекую Дульсинею, с которой, правда, приходится встречаться два раза в неделю по делам, но П. убедил себя, что это — нет, не она, и почти победил. У Антона, кажется, лучше всех, он со своей, кажется, что любимой, живет, но как назло, оценить ситуацию издали не может, потому что не имеет навыка отойти от себя на шаг и посмотреть со стороны; у Димы девушек пруд пруди, но от этого не лучше, потому что ни с кем не ладится, а то сразу с двумя — тремя — совсем запутался в девушках Дима, но так, полусерьезно, не надеясь уже найти в девушках настоящего забытья.
— Антон, ты всё портишь! — вдруг, посреди такта возник с подоконника Дима.
— ? — все остановились и недовольно оглянулись, а Дима в шутку отвернулся и с деланным любопытством разглядывал потолок; выждав паузу ( но никто не оценил неуместной шутки, особенно П., которого немного бесило присутствие бездельничающего Димы), Дима сказал:
— Ты тогда уже не делай вид, что что-то понимаешь. Ты играешь, как домашнее задание по природоведению, а ты не делай его, ты иди в футбол играть, тебя Петька зовет, а учительница тебе завтра поставит двойку, музыка такая, как двойка по природоведению..
— Слушай, Дима, — не выдержала Люба, — не перебивай, а?
— А? — жалобно попросил П.
— Все-то вы неверно понимаете, — пробормотал покрасневший Антон.
Они начали сначала, и Антон очень разозлился на Диму, потому что тот неверно всё понял, это и нужно играть, как природоведение, всё осточертело Антону, пальцы брали аккорды так, между делом и воспоминаниями ни о чем, и неожиданно ставший на место у него в голове ми-бемоль зазвучал, — когда всё было правильно, Люба замечала, что у П. расслабляются мышцы лица, сейчас Люба этого не заметила, но П. уже чувствовал, что все стало лучше, живее, и в уме обзывал Диму дураком. потому что тот не понимает его музыки, вот так, вот так, лети, никому не нужная моя песня, лучше найти забытье в природоведении, чем в воспоминаниях ни о чем, а Дима сидел на своём подоконнике и болтал ногами и думал, что они все друг друга не любят и не нужны друг другу для написания маленьких книг, а нужны для развлечения, забытья, и когда закончится репетиция, они, чужие, пойдут по домам и продолжат всё то же постылое природоведение, почитывание в зале ожидания маленьких книг, чтобы не замечать, а чего не замечать, Дима не смог сформулировать словом, но почувствовал очень сильное отчуждение от этих людей. Он вспомнил, что еще утром хотел позвонить одной девушке, и пошел звонить, а Люба, Антон и П. продолжали свою репетицию, будучи совершенно чужими друг другу людьми, как это верно заметил Дима.
И огромная неуклюжая курица их музыки замахала крыльями и полетела, одинокая, как нежеланный ребенок, и кружилась по залу ожидания, как нечаянно залетевшая сойка над случайно подобранными людьми, как колосок, выросший вдруг из неискреннего рукопожатия этих ненужных, натужно втиснутых в канву повествования персонажей, недаром тема репетиции, являющаяся стержнем сюжета этого рассказа, выглядит не более чем весьма неубедительным поводом к рисованию портретов чуждых друг другу личностей. Рассказ, действительно, нельзя назвать удачным, и оттого, что об это прямо так и говорится. он лучше не станет. И эта делающая сама перед собой реверанс хитрость с саморазоблачением, а фокус, мол, остался фокусом-с, — не хитрость, а фокус — не фокус-с, и реверанс — не реверанс, а то же природоведение с воспоминаниями ни о чем пополам. (Достаточно уже намоленные слова. Употребим их.) То, что все эти псевдопсихологические разжевывания затянуты и скучны, и в рассказе не зашифровано истинных чувств — поверьте, адекватно описанной в рассказе репетиции, а неубедительность персонажей происходит от их для самих себя и друг для друга неубедительности; а наличие тут же авторской оценки, смею надеяться, делает адекватным себе самому и весь рассказ.

P. S. Дима спускался по лестнице звонить, и ему хотелось назвать П. не П., а Пи, но не потому. что П. — грек, а , скорее, игрек, у=3.141592… , этакая иррациональная величина, негероический, а герой, и это суждение Димы было верным. К телефону долго никто не подходил, но, наконец, девушка взяла трубку.
— А, Дима… В общем… Всё, извини, я от тебя ухожу, — сказала девушка на ухо Диме.
Дима слушал, ковырял ногтем облупившийся никель таксофона и думал: да, я действительно, запомню этот день, потому что сегодня я видел, как во мне зарождаются, растут, а вот и неожиданно заполняют меня целиком истинные чувства.

17 января 1997